[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Еще один мыслитель, которого именно философом культуры мы должны признать, это несколько обособленно стоящий испанский мыслитель, Ортега-и-Гассет. Его интеллектуальный генезис — это, видимо, все-таки неокантианство. Но, в целом, он впитал очень много таких интеллектуальных традиций. Да, и сам по себе он фигура оригинальная, самобытная. В значительной степени он выразил себя в эссеистике, от которой неотъемлем его художественный, я бы сказал, дар и дар педагога: он воспитал несколько поколений испанских философов. Ортега-и-Гассет ключевые свои произведения создает в 20-е годы. Но влияние их может быть... Все-таки наиболее впечатляющее влияние — это послевоенная все же эпоха, после Второй мировой войны. Концепт, который можно относительно ведущим в его теории признать, — это рациовитализм. Это слово он употреблял. И смысл этого термина в том, чтобы соединить традиционно расколотые XIX веком жизненное и разумное. Собственно, как мы видим, это одна из доминирующих тем культурологии и XIX, и XX века. Попытка соединить распадающиеся, как масло с водой, как бы разделяющиеся начала: структурирующая сила культуры и разрушающая, может быть, вот эта сила человеческого творчества, всегда индивидуальная, всегда связанная здесь и теперь конкретным. Вот то, что Ницше пытался описать понятиями «аполлоновское» и «дионисийское», — это традиционно. Потом и у Зиммеля встречали подобную же проблему, и у многих философов жизни так называемых. Вот эта объектность не уходит из мысли XX века. Но Ортега уверен, что задача и культуры, и аналитика культуры — это понять способы, которыми можно все-таки плодотворно соединить эти два начала. Он уверен, что, на самом деле, именно их соединение и создает культуру, а вовсе не конфликт. Человеческим обществом, с его точки зрения, правят две культурные силы. Это верование. Это то, что позволяет нам объяснить мир, приписать ему ценности, ну и наладить с другими людьми какие-то мир общих ценностей. В общем, это, конечно, то, что достигается мыслью, но ещё и практикой, и переживаниями. И главное для верования — это то, что в основе их лежат общезначимые переживания. Когда они именно общезначимые, то они, значит, могут создавать ансамбли общих ценностей. Верования чаще всего не осознаются. То есть рефлексия, которая к ним применима, это обычно уже поздняя работа теоретиков. Но иногда верования начинают давать сбой. Возникает конфликт традиционных, как бы уже привычных верований со средой и историей. Вот тогда необходимо перейти к рефлексии, что называется, ручному управлению: нужно остановить эту машину и заменить старые верования чем-то. Вот это что-то Ортега называет идеями. Идея обычно создается индивидуумами, творческим авангардом. Но это продукт кризисный. Идея обычно все-таки не связана с глубинными переживаниями. Для одной отдельной личности, может быть, да. Но для общества идея — это все-таки некоторый такой внешний объект. «За идеи не умирают, — говорит Ортега. — Умирают за верования». Как это происходит, Ортега написал в 1933 году в книге «Вокруг Галилея». Очень полезная, хотя и не самая знаменитая книга, но для культуролога это очень полезная книга, ибо она показывает вот как раз динамику невидимых связей внутри эпохи между идеями и верованиями. Ортега берет XVI век немножко расширенно и показывает, как формировалось революционно новое, не только научное, но вообще революционно новое культурное мировоззрение. Две его более ранних книги, гораздо более известные, — это работа «Дегуманизация искусства» и «Восстание масс». Но, по сути, они тоже показывают, как происходит соединение идей верования в кризисную эпоху, только на материале уже нашей современной эпохи. Здесь мы должны ввести еще один концепт Ортеги. Это понятие перспективизма. Он уверен, что ведущим методом философии культуры должна быть не интеграция всего в плотное целое, а в описании системы перспектив, не сводимых друг к другу. Словечко это охотно употреблял Ницше, который тоже считал, что в культуре нет ничего, кроме перспектив, задаваемых индивидуальными интерпретациями. Но восходит это к, видимо, картине мира, которую Лейбниц когда-то на заре XVIII века нарисовал: картина мира, по которой субстанциями в мировом целом является монады, и каждая монада имеет свой мир, целое, усмотренное с точки зрения данной монады. Уже здесь слово перспектива употреблялось. Для Ортеги это просто находка, потому что перспектива ведь не отрицает, что есть некое целое, только она отрицает, что мы этим целым можем обладать. Мы можем рядом с чьей-то перспективой поставить свою. Более того, мы можем совмещать их в общем горизонте. О каких возможностях уже говорила старая герменевтика еще до додильтеевской. Ну и вот Ортега признает, что этот метод, видимо, оптимален для философии культуры. Так сказать, многогранный мир, каждая грань является перспективой, которую можем описывать, описывать и как потенциальную идею, и как верование. Здесь мы можем, вообще-то говоря, активно встраиваться в чужие перспективы, если мы исследователи. Соответственно, Ортега признает, что описывая современный ему мир, то есть 20-е годы, он тоже рядом с многими перспективами ставит свою. Но это не мешает ему выступать в качестве острого критика. Он настоящий культур-критик современности. Да и, пожалуй, один из самых глубоких, если даже мы возьмем XX век в целом. Главная идея, ну, наверное идея, а не верование в данном случае, Ортеги — это то, что произошла мощная социальная мутация с человечеством именно вот после, вокруг Первой мировой войны. Появились не просто как бы новые классы, сословия, появился новый тип человека. Именно тип. То есть это человек массы. Понятие массы, пожалуй, если не считать некоторых французских социологов, Ортега, вот, первый ввел в оборот такого даже публицистического дискурса. Интересно, что такого определенного негативизма в описании массы у Ортеги нет. Он считает, что это событие, которое нужно принять, нужно знать, что такое масса, как она себя ведет, и как вот с ней общаться. Масса — это, в общем, средний человек, который не имеет сословно-классовой такой определенности. О том, что этот человек родился, уже XIX век вовсю писал. Можно вспомнить нашего Леонтьева, Константина Леонтьева. Ну вот Ортега об этом пишет, как о сбывшемся событии. Человек массы — он в общем защищен теперь современным правовым обществом, в то же время он не обязан отстаивать определенные интересы групп или сословий. И он оказывается достаточно свободным, но атомизированным элементом. И эти атомы легко сбиваются в такие вот плотные массы, которые требуют, чтобы им дали соответствующую культуру. Это не культура элиты и не культура малых определенных групп. А это вот именно культура нового субъекта — массы, которая требует развлечений, хлеба, разумеется, но еще и зрелищ. который, в общем, в среднем понижает интеллектуальный уровень до уровня, так сказать, молодого человека или подростка, происходит инфантилизация общества или даже пуэрилизация в некоторых случаях. На смену как бы высоким жанрам, или лучше сказать не на смену, для элиты-то они остаются, а в соответствии с интересами массы ведущими жанрами общества становятся те, которые развлекают. Повышается роль спорта. Это проницательно показал Ортега. Только с античным миром может быть сопоставима та роль спорта, которая в XX веке появляется. Конечно, это небезобидное явление, потому что оно блокирует элиту, и оно требует от правящей верхушки, чтобы она соответственно вела себя с массой как, если угодно, ее надстройка. То есть у массы должна быть какая-то вот патерналистская надстройка, которая ее опекает и которая по большому счету ей поддакивает. У элиты в этом есть свой интерес, но в общем она обречена на то, чтобы быть функцией от массы. Это все может быть признано нормальным явлением до той поры, пока не происходит вот, собственно говоря, восстания массы, когда она берет на себя роль не просто одного из элементов целого, а роль единственно целого. Вот тогда она начитает в общем шаг за шагом двигать общество к тому, что позднее назовут тоталитаризмом. Довольно редкий вообще случай, когда философ фундаментально описывает в 20-е годы механизм тоталитаризма. Обычно все-таки это делали писатели или публицисты. Философский анализ тоталитаризма можно, так сказать, перечислить буквально по пальцам, успешный. Вторая знаменитая книга Ортеги специально посвящена искусству, дегуманизации искусства. Здесь как бы детализовано и описано то, о чем я уже говорил. О том, что современное искусство теряет связь с гуманистическими идеалами. В первую очередь здесь должен звучать вот тот смысл, который этому придает Ренессанс. То есть гуманизм не в смысле человеколюбия все-таки, а гуманизм в смысле антропоцентризма и антропоморфизма. Это важнейшее составляющая европейской культуры, но вот она в XX веке исчезает. Не один Ортега об этом писал. Если угодно, это дежурная тема эссеистики той эпохи — смерть гуманизма, кризис гуманизма. Можно посмотреть на наших философов Серебряного века, все об этом заговорили. Правда, здесь момент простого человеколюбия тоже присутствует, потому что крах того нормативно-идеалистического гуманизма, — он, конечно, приводит и к проблемам с простым человеколюбием, несомненно. Ну а с другой стороны, Ортега показывает, что дегуманизация искусства — это не всегда плохо. Старый антропоморфизм — это как бы уже мертвое искусство, оно не только показывает человеку мир, или вернее не столько, сколько уже, образно говоря, вместо окна предлагает нам зеркало. Человек перестает видеть реальность, а видит самого себя в бесконечных отражениях искусства. И вот новое искусство, в том числе авангард, даже в первую очередь авангард, это искусство в хорошем смысле дегуманизированное. Оно отбрасывает вот этот мимесис антропоморфный и начинает человека выводить к самой реальности, учит его заново переживать вкус, цвет, пространство и так далее, — все, чем, так сказать, силен был ранний авангард. Более того, вот в этой дегуманизации искусства Ортега видит и шанс возродить нового человека, не человека массы, а человека, который берет на себя ответственность контакта с реальностью. Надо сказать, что, может быть, вот эти вот три знаменитые книги, о которых я говорил, они, конечно, хрестоматийны. Но если рекомендовать, скажем, учащемуся, студенту учиться у Ортеги анализу культуры, то в первую очередь я бы все-таки рекомендовал его эссеистику. Это гениальный эссеист, который не за счет глубины создает вот такую яркость своих фрагментированных очерков, далеко не за счет глубины. И может быть вот там в его конкретных наблюдениях, в полемике с другими авторами, писателями он наиболее инструктивен, так сказать, наиболее учитель. [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
